— Здравствуй! Здравствуй, мой дорогой друг... Вот и опять мы вместе, вернее, я у тебя в гостях. Годы не трогают тебя. А я? Я-то как все. И годы одолевают, и здоровье потихоньку, потихоньку тает, как кооперативное мороженое...

Я глажу рукой чугунные перила необыкновенной красоты и изящества, гранитный постамент, несущий на себе строптивого коня и его укротителя.

— Здравствуй, мой дорогой друг, Аничков мост — мост моей памяти, мост в далекое прошлое...

Сегодня, как всегда, я рад нашей встрече. Вот и щербины на граните, следы от вражеского снаряда и металлическая пластина с цифрами 148478. Столько снарядов изранили тебя, мой любимый город. Есть в этой зловещей шестизначной цифре и «мои» снаряды, не раз грозившие моей жизни. Но нет, есть еще большее, связывающее меня с эти местом...

...Ранняя весна 1942 года. Через осиротевший без коней Аничков мост ведут колонну пленных немцев. Мы, голодные и ослабевшие мальчишки, женщины и старики, высыпали на Невский. Все возбуждены и озлоблены до предела. Вот он, враг. Он душил нас голодом, убивал бомбами и снарядами, он измывался над нами изо дня в день. Вот он — лютый и жестокий зверь. Но то, что мы увидели, привело нас в смятение. Вид врагов был настолько жалок, что наши злоба и ненависть как-то стали притупляться. Красноармейцы с винтовками наперевес охраняли пленных, ожидая гнева от ленинградцев, но разгневанных было немного.

Или 1943 год, новогодние каникулы. На улице стужа, а мы, мальчишки и девчонки, чуть живые, с драгоценными билетами идем на елку во Дворец пионеров, как в довоенные времена. У входа нас встречает огромный фанерный Дед Мороз и его улыбка невольно передается нам. Мы счастливы, ведь там за высокими дверями — праздник, несмотря на то, что город в кольце блокады.

Мы танцуем и поем, забыв про все, как вдруг глухой удар где-то близко напоминает нам, что смерть бродит рядом. Веселье замирает, а в вестибюле дворца гуляет холодный ветер, весь пол в осколках стекла. Мы проходим через разбитые двери на улицу и видим поверженного Деда Мороза. Праздник оставляет нас. Улыбки сползают с детских лиц и мы, хмурые, быстро уходим прочь.

Или памятный 1944 год, когда па несколько раз в неделю, через Аничков мост бегал я в радиокружок дворца пионеров. Учился радиограмоте у замечательного учителя Льва Львовича Гиппиуса, чудом выжившего в блокаду. Мой первый детекторный приемник, мне тоже не забыть тебя...

Или тот год, когда величественно и торжественно возвращались на свое место клодтовские кони и их укротители, бережно сохраненные ленинградцами в земле «Сада отдыха».

Или каждое 9 мая. Мы, бывшие блокадники, идем по Невскому, вступаем на знакомый до мелочей мост, и кони приветствуют нас... А нас с каждым годом все меньше и меньше.

Да, нет никаких сомнений, это мост моей памяти, мост в далекое, но не забытое прошлое.

Так уж случилось, что самые тяжелые годы блокады я жил и учился в самом центре Ленинграда. Моя школа №225 размещалась на Исаакиевской, рядом с бывшим Германским посольством. Это красивое здание помнит Александра Пушкина и Дени Дидро. С крыши этого дома в 1914 году солдаты устремились на Германское посольство, чтобы сорвать вражеский флаг.

Здесь учились и мы, дети сороковых. Но дети всегда есть дети, и в те суровые годы нам были не чужды ребячьи шалости.

В часы артиллерийских обстрелов обитателей школы прятали в подвалы. Однако надлежащего контроля за соблюдением этого правила не было, и многие мальчишки убегали на улицу. Помню, за несколько дней до нового года весь наш класс повели в подвал — начался артобстрел. Мы с моим другом Сашкой, как по команде, выбежали на улицу Союза Связи. Сашка жил неподалеку. Быстро сняв обувь, мы обули приготовленные «хоккейки» и, стремглав, выскочили на улицу. У каждого из нас был металлический крюк для зацепки за борт автомобиля. Тогда это было очень популярное среди мальчишек катание. Зацепившись за борт автомобиля, летишь с ветерком по обледеневшей мостовой. Моей гордостью был длинный крюк, а у приятеля крюк намного короче.

Мы пустились на поиски машины, совершенно забыв, что идет обстрел. Выкатившись к конногвардейскому манежу, мы впервые увидели панораму разрывов снарядов. Она поразила наше воображение. Снаряды один за другим взрывались то в Александровском саду, то на полотне трамвайных путей Адмиралтейского проспекта. Огонь быстро перемещался в сторону Дворцовой площади.

Мы, не сговариваясь, ринулись в противоположную. У самого Исаакия увидели вдруг медленно идущую газогенераторную полуторку. Современное поколение вряд ли представляет себе автомобиль, заправляемый деревянными колобашками. А мы жили с ним в одно время. На углу газогенератор притормозил, как бы дав нам возможность зацепиться за задний борт. Машина после поворота стала набирать скорость...

И тут страшный грохот раздался где-то рядом, над самой головой. Наша полуторка замерла как вкопанная. Сашка первый воспринял торможение автомобиля и, находясь на коротком крюке, лбом влетел в борт. Мой же длинный крюк «понес» меня под машину и, слегка задев за борт подбородком, я распластался под нею. В первый момент мы оба потеряли сознание, но быстро пришли в себя и стали отползать от злополучной машины. А к ней уже бежали сандружинницы из подъезда музея «Театра и музыки». Первая из них подбежала к Сашке. Его лицо было похоже на кровавый блин. Санитарки усадили его на снег, аккуратно обтерли ватой лицо, и Сашка стал узнаваемым. И лишь синяки вокруг глаз говорили о сильном ударе. Со мной было проще, обтерев кровь с подбородка, мне сказали:

— Иди!

Но я не мог идти. Ноги в «хоккейках» не слушались нас, и мы с Сашкой не могли сойти с места.

Только тогда обратили внимание на кабину полуторки. Шофер сидел неподвижно, обхватив руль руками и низко опустив голову на грудь. В кабине не осталось ни одного целого стекла. Сандружинницы с трудом вытащили из кабины контуженного водителя. Его лицо и руки кровоточили от многочисленных ран, и весь он был в осколках стекла.

— Что же произошло? — подумали мы, посмотрев вокруг и не увидев воронки от снаряда.

Сандружинница, поймав наши недоуменные взгляды, указала глазами вверх на колонну Исаакия. В третьей колонне портала собора мы увидели выбоину в граните и множество мелких щербин. Еле-еле поднявшись на ноги, с разбитыми физиономиями, держась друг за друга, мы поплелись с Сашкой к дому. То была моя последняя блокадная заметина.

...Прошли годы, десятилетия, а творения Клодта и Монферрана, как и прежде, украшают мой любимый город и приносят людям радость. Но те зарубки на граните, что на третьей колонне Исаакия и на Аничковом мосту, остались зарубками и в памяти, и в сердце моем. И долго еще, наверное, они будут приносить боль, напоминая о сопричастности к тем дням, о которых сейчас все меньше и меньше вспоминают, потому что все меньше и меньше остается блокадников. А меня, как и прежде, влечет Аничков мост — мост в будущее моего прекрасного города.