Мы ехали на Всесоюзный турнир по борьбе самбо, который в этот раз решено было провести в Самаре. Мы тащились в Поволжье на поезде, и это была тяжкая поездка для меня: накануне заболел старший тренер областного совета, и я, кроме своих ребят, вез еще и городскую команду. Всего было нас в вагоне около сорока человек.

В Самару мы прибыли поздно ночью. Слаба была надежда, что кто-то нас встретит. Каково же было мое удивление, когда к нам вдруг подошел молодой офицер и, узнав, что мы ленинградцы, пригласил всех борцов в стоящий неподалеку автобус.

Мы поехали на окраину города. По дороге офицер объяснил мне, что на турнир приехало много спортсменов, остро стоит вопрос с их размещением, и мы будем ночевать на территории воинской части. Надо признаться, что ребята были рады и этому. Все мы так устали, что нам уже было все равно.

Нас разместили в спортивном зале. Зал оказался огромным, овальной формы, и койки в нем расположились затейливым веером. Я выбрал себе кровать у окна. Ребята быстро разделись, и через несколько минут я услышал их дружный храп. Я выключил свет, разделся и уже хотел залезть под одеяло, как вдруг вспомнил, что в моем бумажнике лежит огромная по тем временам сумма денег — двадцать тысяч рублей, которые были мне выданы накануне в спорткомитете. Из этих денег я должен был взять на всю команду обратные билеты, кормить ребят, платить за гостиницу. Подумав, я достал из кармана пиджака свой распухший бумажник и для надежности засунул его глубоко под подушку. И почти сразу уснул.

Подъем в воинской части — это как выстрел. Нас разбудили вместе со всеми, что, кстати, нам было крайне необходимо: мы должны были успеть на взвешивание. Ребята торопливо одевались, собирали вещи, а я уже стоял на улице и тщательно пересчитывал выходивших. Мне уже объяснили, что до центра Самары надо добираться на троллейбусе, который останавливается на близлежащем шоссе.

Через полчаса мы разместились в полупустом троллейбусе, который медленно полз по шоссе. Уже стали мелькать за окнами новостройки Самары, как вдруг меня, словно разрядом тока, пронзила страшная мысль. Я схватился за внутренний карман и тут же ощутил вместо толстого бумажника зияющую пустоту. Додумывал я эту мысль уже на ходу, расталкивая пассажиров, стоящих на пути к двери. Буквально на ходу я отжал дверь и, рискуя попасть под колеса несущихся автомобилей, выскочил на шоссе.

То, что было дальше, я помню смутно. Все мои поступки напоминали какой-то бешеный калейдоскоп. Не помня себя, я встал поперек дороги, раскинул руки и стал «тормозить» машины, несущиеся навстречу. Визжа резиной, они огибали меня: одни — прижимаясь к обочине, другие — вылетая на встречный ряд. Но я будто окаменел. И когда какой-то мотоциклист, увидев отчаяние на моем лице, остановился, я тут же вскочил ему за спину и сдавленно крикнул, указывая рукой вперед:

— Жми по троллейбусным проводам!

Надо отдать должное этому мужику, он не растерялся. Он понял, что случилось нечто чрезвычайное, и потому не стал ни расспрашивать меня, ни уточнять маршрут. Мы летели с сумасшедшей скоростью по шоссе, а я вертел головой, стараясь вспомнить, где же находится эта воинская часть. Наконец, я увидел слева от дороги здание с овальной крышей, которая чем-то напоминала мне конфигурацию спортзала.

— Давай налево! — крикнул я в ухо мотоциклисту, и он стремительно влетел на дорожку, по которой я шел полчаса назад. Лихо осадив мотоцикл у вахты, мой гонщик взмел задним колесом облако пыли и гравия, а я, даже не поблагодарив его, уже стремительно бежал к дверям, в которых стоял со скучающим видом молоденький солдат.

Я начал ему что-то сбивчиво говорить, но горло мое перехватило от волнения, и, сколько ни хмурил брови солдат, понять меня все равно не мог. Тогда я протянул руку к двери, но караульный был настороже и вежливо отвел ее. Тут я совершенно ошалел и, бросив уговоры, рванулся к калитке, с маху перепрыгнул ее и что было сил помчался по асфальтовой аллее к зданию с овальной крышей.

Я слышал, как сзади передернули затвор, как предостерегающе крикнули мне:

— Стой, стрелять буду! — и потому довольно проворно метнулся в сторону, обогнул флигель, распахнул дверь и побежал на второй этаж.

Навстречу мне постоянно попадались солдаты, почему-то преимущественно кавказской национальности. Они шли, похохатывая, довольно скаля зубы, и от этой их разнузданной веселости у меня похолодело в груди.

Я вбежал в спортзал и помертвел. Да, это был тот самый зал, где мы ночевали, где койки были выставлены тем же веером, но ни подушек, ни простыней на них уже не было. Смуглые солдаты, расстегнув гимнастерки, расположились на растерзанных кроватях, гоготали и курили. Я лихорадочно оглянулся и — о, чудо! Моя кровать, стоявшая у окна, была еще не разобрана. Но к ней, переговариваясь, уже лениво брели два солдата, которым я и бросился наперерез.

Сердце стучало у самого горла, когда я сунул руку под подушку. О, я не помню за всю жизнь прикосновения более насладительного! Бумажник мой лежал на месте, и теперь, схвативши, я держал его крепко. Пальцы мои были столь же тверды, как десница Каменного гостя.

Теперь уже совсем не расстроило меня даже появление в дверях начальника караула с двумя солдатами. Горло мое словно освободилось от тугой петли, и я словоохотливо стал рассказывать начальнику о причинах моего буйства на вахте. Торжественно шествовал я в сопровождении этого почетного эскорта к выходу из воинской части. На лице моем блуждала рассеянная улыбка. Мотоциклист еще ждал меня. Мой вид почему-то рассмешил его. А я на полном серьезе стал извиняться перед ним, объяснять, почему не смог рассчитаться сразу, поскольку все деньги мои лежали в этом бумажнике...

...А спустя некоторое время я расхаживал по залу, наблюдал соревнования, хвалил своих ребят, настраивал на схватки, но делал все это как-то отстраненно. Слишком медленно спадало напряжение. Да и сегодня, спустя много лет, стоит лишь мне вспомнить этот случай, как тут же ощущаю я, как сожмется запоздалым страхом мое сердце, а вдоль позвоночника прокатится ледяной озноб. И далеко не сразу этот страх покидает меня.